Идеальный образ святого в русской литературе. Учебный проект по литературе «Образы православных святых в русской литературе От жития к литературной биографии

Святость — это сердечная чистота, ищущая несотворенную божественную энергию, проявляющуюся в дарах Святого Духа как множество цветных лучей в солнечном спектре. Благочестивые подвижники являются связующим звеном между земным миром и небесным Царством. Проникаясь светом божественной благодати, они, через Богосозерцание и Богообщение, познают высшие духовные тайны. В жизни земной святые, совершая подвиг самоотречения ради Господа, получают высшую благодать божественного Откровения. Согласно библейскому учению, святость — это уподобление человека Богу, который является единым носителем всесовершенной жизни и уникальным ее источником.

Церковная процедура причисления праведника к лику святых называется канонизацией. Она призывает верующих почитать признанного святого в общественных богослужениях. Как правило, церковному признанию благочестия предшествует народная слава и почитание, но именно акт канонизации позволял прославлять святых сотворением икон, написанием житий, составлением молитв и церковных служб. Поводом для официального причисления к лику святых может стать подвиг праведника, сотворенные им невероятные деяния, вся его жизнь либо мученическая кончина. И после смерти человек может быть признан святым из-за нетления его мощей, или происходящих у его останков чудес исцеления.

В том случае, если святой почитается в пределах одного храма, города или монастыря, говорят о епархиальной, местной канонизации.

Признает официальная церковь и существование неведомых святых, подтверждение благочестивости которых еще не известны всей христианской пастве. Их называют почитаемыми усопшими праведниками и служат им панихиды, тогда как канонизированным святым служатся молебны.

Вот почему имена русских святых, перед которыми благоговеют в одной епархии, могут отличаться и быть неизвестны прихожанам другого города.

Кого канонизировали на Руси

Многострадальная Русь породила более тысячи мучеников и мучениц. Все имена святых людей земли русской, которые были канонизированы, занесены в святцы, или месяцеслов. Правом торжественно причислять праведников к лику святых изначально обладали Киевские, а позже Московские, митрополиты. Первым канонизациям предшествовали эксгумации останков праведников для сотворения ими чуда. В 11-16 веках были вскрыты захоронения князей Бориса и Глеба, княгини Ольги, Феодосия Печерского.

Со второй половины 16 века, при митрополите Макарии, право канонизировать святых перешло к церковным соборам при первосвятителе. Непререкаемый авторитет просуществовавшей на Руси к тому времени уже 600 лет православной церкви, подтверждали многочисленные русские святые. Список имен прославляемых праведников макариевскими соборами был пополнен наречением святыми 39 благочестивых христиан.

Византийские правила канонизации

В 17 веке русская православная церковь поддалась влиянию древнейших византийских правил причисления к лику святых. В этот период канонизировались, в основном, священнослужители за то, что они имели церковный сан. Также причисления заслуживали миссионеры, несущие веру, и сподвижники возведения новых храмов и монастырей. А необходимость сотворения чудес потеряла свою актуальность. Так были канонизированы 150 праведников, в основном, из числа монахов и высшего духовенства, а Святцы пополнили новые имена русских православных святых.

Ослабление церковного влияния

В 18-19 веках правом канонизировать обладал только Святейший Синод. Этот период характеризуется снижением активности церкви и ослаблением ее влияния на общественные процессы. До восхождения на престол Николая II прошли только четыре канонизации. За непродолжительный период царствования Романовых к лику святых были причислены еще семь христиан, а святцы дополнили новые имена русских святых.

К началу 20 века, в месяцесловы были внесены общепризнанные и местночтимые русские святые, список имен которых дополнялся перечнем усопших православных христиан, коим творились панихиды.

Современные канонизации

Началом современного периода истории канонизаций, проводимых Русской православной церковью, можно считать проведенный в 1917-18 годах Поместный собор, которым были причислены к лику святителей повсеместно почитаемые русские святые Софроний Иркутский и Иосиф Астраханский. Затем, в 1970-е годы, были канонизированы еще три священнослужителя — Герман Аляскинский, архиепископ Японский и митрополит Московский и Коломенский Иннокентий.

В год тысячелетия крещения Руси прошли новые канонизации, где были признаны благочестивыми Ксения Петербургская, Дмитрий Донской и другие, не менее известные, православные русские святые.

В 2000 году состоялся юбилейный Архиерейский собор, на котором были канонизированы император Николай II и члены царской семьи Романовых «как страстотерпцы».

Первая канонизация Русской православной церкви

Имена первых русских святых, которые были канонизированы митрополитом Иоанном в 11 в., стали своеобразным символом истинной веры новокрещеного народа, полного принятия им православных норм. Князья Борис и Глеб, сыновья князя Владимира Святославича, после канонизации стали первыми небесными защитниками русских христиан. Борис и Глеб были убиты своим братом в междоусобной борьбе за престол Киева в 1015 году. Зная о готовящемся покушении, они с христианским смирением приняли смерть ради единовластия и спокойствия своего народа.

Почитание князей носило массовый характер еще до признания их святости официальной церковью. После канонизации мощи братьев были обретены нетленными и являли древнерусским людям чудеса исцеления. А восходящие на престол новые князья совершали паломничества к святым мощам в поисках благословения на справедливое княжение и помощи в ратных подвигах. День памяти святых Бориса и Глеба отмечается 24 июля.

Формирование русского святого братства

Следующим после князей Бориса и Глеба к лику святых был причислен преподобный Феодосий Печерский. Вторая торжественная канонизация, проведенная русской церковью, состоялась в 1108 году. Преподобный Феодосий считается отцом русского монашества и основателем, совместно со своим наставником Антонием, Киево-Печерского монастыря. Учитель и ученик показали два разных пути монашеского послушания: один — суровый аскетизм, отказ от всего мирского, другой — смирение и творчество во славу Бога.

В пещерах Киево-Печерского монастыря, носящих имена основателей, покоятся мощи 118 послушников этой обители, живших до и после татаро-монгольского ига. Канонизировали их всех в 1643 году, составив общую службу, а в 1762 году имена русских святых были занесены в святцы.

Преподобный Авраамий Смоленский

О праведниках домонгольского периода известно очень мало. Авраамий Смоленский, один из немногих святых того времени, о котором сохранилось подробное жизнеописание, составленное его учеником. Авраамия долго почитали в родном городе еще до его канонизации Макариевским собором в 1549 году. Раздав нуждающимся все свое имущество, оставшееся после смерти богатых родителей, тринадцатый ребенок, выпрошенный у Господа единственный сын после двенадцати дочерей, Авраамий жил в нищете, молясь о спасении во время Страшного Суда. Постригшись в монахи, он переписывал церковные книги и рисовал иконы. Преподобному Авраамию приписывают спасение Смоленска от большой засухи.

Самые известные имена святых земли русской

В одном ряду с упоминавшимися выше князьями Борисом и Глебом, своеобразными символами русского православия, стоят не менее значимые имена русских святых, ставших заступниками всего народа через свой вклад в участие церкви в общественной жизни.

После освобождения от монголо-татарского влияния русское монашество видело своей целью просветительство языческих народов, а также возведение новых обителей и храмов в необжитых северо-восточных землях. Наиболее заметной фигурой этого движения был преподобный Сергий Радонежский. Для богопослушного уединения он построил келью на холме Маковец, где позже возвели Троице-Сергиеву Лавру. Постепенно к Сергию стали присоединяться праведники, вдохновленные его учением, что привело к образованию монашеской обители, живущей плодами рук своих, а не подаяниями верующих. Сергий сам работал в огороде, подавая пример собратьям. Учениками Сергия Радонежского было возведено около 40 монастырей по всей Руси.

Преподобный Сергий Радонежский нес идею богоугодного смирения не только простым людям, но и правящей верхушке. Как искусный политик, он способствовал объединению русских княжеств, убеждая правителей в необходимости сплочения династий и разрозненных земель.

Дмитрий Донской

Большим почитанием Сергий Радонежский пользовался у русского князя, причисленного к лику святых, Дмитрия Ивановича Донского. Именно преподобный Сергий благословил войско на затеянную Дмитрием Донским Куликовскую битву, а для божией поддержки отрядил двух своих послушников.

Став князем в раннем детстве, Дмитрий в делах государственных прислушивался советов митрополита Алексия, радеющего за объединение русских княжеств вокруг Москвы. Не всегда этот процесс проходил спокойно. Где силой, а где и женитьбой (на суздальской княжне) Дмитрий Иванович присоединял окрестные земли к Москве, где возвел первый Кремль.

Именно Дмитрий Донской стал основателем политического течения, ставившего целью объединение русских княжеств вокруг Москвы для создания могучего государства с политической (от ханов Золотой Орды) и идеологической (от византийской церкви) независимостью. В 2002 году в память о великом князе Дмитрии Донском и преподобном Сергии Радонежском был учрежден Орден «За служение Отечеству», в полной мере подчеркивающий всю глубину влияния этих исторических личностей на становление российской государственности. Эти русские святые люди радели о благополучии, независимости и спокойствии своего великого народа.

Лики (чины) русских святых

Все святые Вселенской Церкви обобщены в девять ликов или чинов: пророки, апостолы, святители, великомученики, священномученики, преподобномученики, исповедники, бессребреники, юродивые и блаженные.

Православная церковь России иначе разделяет святых на лики. Русские святые люди, в силу исторически сложившихся обстоятельств, делятся на следующие чины:

Князья . Первыми праведниками, признанными русской церковью святыми, стали князья Борис и Глеб. Их подвиг состоял в самопожертвовании во имя спокойствия русского народа. Такое поведение стало примером для всех правителей времен Ярослава Мудрого, когда истинной признавалась та власть, во имя которой князь приносил жертву. Подразделяется этот чин на равноапостольных (распространители христианства — княгиня Ольга, ее внук Владимир, крестивший Русь), иноков (князья, постригшиеся в монахи) и страстотерпцев (жертвы междоусобиц, покушений, убийств за веру).

Преподобные . Так называются святые, избравшие при жизни монашеское послушание (Феодосий и Антоний Печерские, Сергий Радонежский, Иосиф Волоцкий, Серафим Саровский).

Святители — праведники, имеющие церковный чин, положившие в основу своего служения защиту чистоты веры, распространение христианского учения, основание храмов (Нифонт Новгородский, Стефан Пермский).

Юродивые (блаженные) — святые, носившие при жизни облик безумия, отвергая мирские ценности. Очень многочисленный чин русских праведников, пополнявшийся, в основном, монахами, считавшими недостаточным иноческое послушание. Они покидали обитель, выходя в тряпье на улицы городов и терпя все лишения (Василий Блаженный, Исаакий Затворник, Симеон Палестинский, Ксения Петербургская).

Святые миряне и жены . Этот чин объединяет признанных святыми убитых младенцев, отрекшихся от богатства мирян, праведников, отличавшихся безграничной любовью к людям (Юлиания Лазаревская, Артемий Веркольский).

Жития русских святых

Жития святых — это литературное произведение, содержащее исторические, биографические и бытовые сведения о праведнике, канонизированном церковью. Жития являются одним из древнейших литературных жанров. В зависимости от времени и страны написания, эти трактаты создавались в виде биографии, энкомия (похвального слова), мартирия (свидетельствования), патерика. Стиль написания житий в Византийской, Римской и западной церковных культурах значительно отличался. Еще в 4 веке Церковь стала объединять святых и их жизнеописания в своды, имевшие вид календаря с указанием дня поминовения благочестивого.

На Руси жития появляются вместе с принятием христианства из Византии в болгарских и сербских переводах, объединенные в сборники для чтения по месяцам — месяцесловы и минеи четьи.

Уже в 11 веке появляется хвалебное жизнеописание князей Бориса и Глеба, где неизвестный автор жития — русский. Святых имена признаются церковью и добавляются в месяцесловы. В 12 и 13 веках, вместе с монашеским стремлением просветить северо-восток Руси, растет и число биографических произведений. Русские авторы писали для чтения во время Божественной Литургии житие русских святых. Имена, перечень которых был признан церковью к прославлению, получили теперь историческую личность, а святые деяния и чудеса были закреплены в литературном памятнике.

В 15 веке произошло изменение стиля написания житий. Главное внимание авторы стали уделять не фактическим данным, а искусному владению художественным словом, красоте литературного языка, умению подобрать множество впечатляющих сравнений. Стали известны умелые книжники того периода. Например, Епифаний Премудрый, написавший яркие жития русский святых, имена которых более всех славились народом — Стефана Пермского и Сергия Радонежского.

Многие жития считаются источником информации о важных исторических событиях. Из жизнеописания Александра Невского можно узнать о политических отношениях с Ордой. Жития Бориса и Глеба повествуют о княжеских междоусобицах до объединения Руси. Создание литературно-церковного биографического произведения во многом определяло, какие имена русских святых, их подвиги и добродетели, станут наиболее известны широкому кругу верующих.

Реферат

Тема: Житийная литература Руси

Введение

1 Развитие агиографического жанра

1.1 Появление первой житийной литературы

1.2 Каноны древнерусской агиографии

2 Житийная литература Руси

3 Святые древней Руси

3.1 «Сказание о Борисе и Глебе»

3.2 «Житие Феодосия Печерского»

Заключение

Список использованной литературы

Введение

Изучение русской святости в ее истории, и ее религиозной феноменологии является сейчас одной из насущных задач нашего христианского возрождения.

Житийная литература (агиография, от греч. hagios - святой и… графия), вид церковной литературы - жизнеописания святых - которые для средневекового русского человека были важным видом чтения.

Жития святых - биографии духовных и светских лиц, канонизированных христианской церковью. Христианская церковь с первых дней своего существования тщательно собирает сведения о жизни и деятельности ее подвижников и сообщает их в общее назидание. Жития святых составляют едва ли не самый обширный отдел христианской литературы.

Жития святых были излюбленным чтением наших предков. Даже миряне списывали или заказывали для себя житийные сборники. С XVI века, в связи с ростом московского национального сознания, появляются сборники чисто русских житий. К примеру, митрополит Макарий при Грозном с целым штатом сотрудников-грамотеев, более двадцати лет собирал древнюю русскую письменность в огромный сборник Великих Четьих Миней, в котором жития святых заняли почетное место. В древности вообще к чтению житий святых относились почти с таким же благоговением, как к чтению Священного Писания.

За века своего существования русская агиография прошла через разные формы, знала разные стили и слагалась в тесной зависимости от греческого, риторически развитого и украшенного жития.

Жития первых русских святых – это книги «Сказание о Борисе и Глебе», Владимира I Святославича, «Жития» княгини Ольги, игумена Киево-Печерского монастыря Феодосия Печерского (11-12 вв.) и др.

Среди лучших писателей Древней Руси посвятили свое перо прославлению угодников Нестор Летописец, Епифаний Премудрый и Пахомий Логофет.

Все вышесказанное не вызывает сомнений в актуальности данной темы.

Цель работы: всестороннее изучение и анализ житийной литературы Руси.

Работа состоит из ведения, 3 глав, заключения и списка использованной литературы.

1 Развитие агиографического жанра

1.1 Появление первой житийной литературы

Еще св. Климент, еп. римский, во время первых гонений на христианство, поставил в различных округах Рима семь нотариев для ежедневной записи происходившего с христианами в местах казней, а также в темницах и судилищах. Несмотря на то, что языческое правительство угрожало записывателям смертною казнию, записи продолжались во все время гонений на христианство.

При Домициане и Диоклетиане значительная часть записей погибла в огне, так что когда Евсевий (умер в 340) предпринял составление полного собрания сказаний о древних мучениках, то не нашел достаточного для того материала в литературе мученических актов, а должен был делать разыскания в архивах учреждений, производивших суд над мучениками. Позднейшее, более полное собрание и критическое издание актов мучеников принадлежит бенедиктинцу Рюинарту.

В русской литературе издание актов мучеников известны у священника В.Гурьева «Мученики воины» (1876); прот. П.Соловьева, «Христианские мученики, пострадавшие на Востоке, по завоевании Константинополя турками»; «Сказания о мучениках христианских, чтимых православною церковию».

С IX в. в литературе жития святых появилась новая черта - тенденциозное (нравоучительное, отчасти политически-общественное) направление, украшавшее рассказ о святом вымыслами фантазии.

Более обширна литература второго рода «житий святых»- преподобных и других. Древнейший сборник таких сказаний - Дорофея, еп. тирского (умер 362), - сказание о 70-ти апостолах.

Много житий святых находится в сборниках смешанного содержания, каковы: пролога, синаксари, минеи, патерики.

Прологом называется книга, содержащая в себе жития святых, вместе с указаниями относительно празднований в честь их. У греков эти сборники называются синаксарями. Самый древний из них - анонимный синаксарь в рукописи еп.Порфирия Успенского 1249 года. Наши русские прологи - переделки синаксаря императора Василия, с некоторыми дополнениями.

Минеи суть сборники пространных сказаний о святых в праздниках, расположенных по месяцам. Они бывают служебные и минеи-четии: в первых имеют значение для жизнеописания святых обозначения имен авторов над песнопениями. Минеи рукописные содержат больше сведений о святых, чем печатные. Эти «минеи месячные» или служебные были первыми сборниками «житий святых», сделавшимися известными на Руси при самом принятии ею христианства и введении Богослужения.

В домонгольский период в русской церкви существовал уже полный круг миней, прологов и синаксарей. Затем в русской литературе появляются патерики - специальные сборники житий святых. В рукописях известны переводные патерики: синайский («Лимонарь» Мосха), азбучный, скитский (несколько видов; см. опис. ркп. Ундольского и Царского), египетский (Лавсаик Палладия). По образцу этих патериков восточных, в России составлен «Патерик Киево-Печерский», начало которому положено Симоном, еп. владимирским, и киево-печерским иноком Поликарпом.

Наконец, последний общий источник для житий святых всей церкви составляют календари и месяцесловы. Зачатки календарей относятся к самым первым временам церкви. Из свидетельства Астерия Амасийского (умер 410 г.) видно, что в IV в. они были настолько полны, что содержали в себе имена на все дни года.

Месяцесловы, при евангелиях и апостолах, делятся на три рода: восточного происхождения, древнеитальянские и сицилийские, и славянские. Из последних древнейший - при Остромировом Евангелии (XII в.). За ними следуют месяцесловы: Ассемани, при глаголитском Евангелии, находящемся в Ватиканской б-ке, и Саввин, изд. Срезневским в 1868 г.

Сюда же относятся краткие записи о святых (святцы) при церковных уставах иерусалимском, студийском и константинопольском. Святцы - те же календари, но подробности рассказа приближаются к синаксарям и существуют отдельно от Евангелий и уставов.

С начала XV века Епифаний и серб Пахомий создают в северной Руси новую школу – школу искусственно изукрашенного, пространного жития. Ими – особенно Пахомием – создается устойчивый литературный канон, пышное «плетение словес», подражать которому стремятся русские книжники до конца XVII века. В эпоху Макария, когда переделывалось множество древних неискусных житийных записей, творения Пахомия вносились в Четьи Минеи в неприкосновенности.

Огромное большинство этих агиографических памятников находится в строгой зависимости от своих образцов. Есть жития почти целиком списанные с древнейших; другие развивают общие места, воздерживаясь от точных биографических данных. Так поневоле поступают агиографы, отделенные от святого длительным промежутком времени – иногда столетиями, когда и народное предание иссякает. Но и здесь действует общий закон агиографического стиля, подобный закону иконописи: он требует подчинения частного общему, растворения человеческого лица в небесном прославленном лике.

1.2 Каноны древнерусской агиографии

Принятие христианства на Руси обусловило подчинение не только религиозной, но и бытовой жизни людей христианской традиции, обычаю, новой обрядности, церемониалу или (по Д.СЛихачеву) этикету. Под литературным этикетом и литературным каноном ученый понимал «наиболее типичную средневековую условно-нормативную связь содержания с формой».

Житие святого – это, прежде всего, описание пути подвижника к спасению, типа его святости, а не документальная фиксация его земной жизни, не литературная биография. Житие получило специальное назначение - стало видом церковного поучения. Вместе с тем агиография отличалась от простого поучения: в житийном жанре важен не отвлеченный анализ, не обобщенное нравственное назидание, а изображение особых моментов земной жизни святого. Отбор биографических черт происходил не произвольно, а целенаправленно: для автора жития было важно только то, что вписывалось в общую схему христианского идеала. Все, что не укладывалось в устоявшуюся схему биографических черт святого, игнорировалось или редуцировалось в тексте жития.

Древнерусский житийный канон - это трехчастная модель агиографического повествования:

1) пространное предисловие;

2) особо подобранный ряд биографических черт, подтверждающий святость подвижника;

3) похвальное слово святому;

4) четвертая часть жития, примыкающая к основному тексту, появляется позже в связи с установлением особого культа святых.

Христианские догматы предполагают бессмертие святого после завершения его земной жизни - он становится «ходатаем за живых» перед Богом. Загробное бытие святого: нетление и чудотворение его мощей - и становятся содержанием четвертой части житийного текста. Причем в этом смысле агиографический жанр имеет открытый финал: житийный текст принципиально не завершен, поскольку посмертные чудеса святого бесконечны. Поэтому «каждое житие святого никогда не представляло законченного творения».

Кроме обязательной трехчастной структуры и посмертных чудес, агиографический жанр выработал и многочисленные стандартные мотивы, которые воспроизводятся в житийных текстах практически всех святых. К таким стандартным мотивам следует отнести рождение святого от благочестивых родителей, равнодушие к детским играм, чтение божественных книг, отказ от брака, уход от мира, монашество, основание обители, предсказание даты собственной кончины, благочестивая смерть, посмертные чудеса и нетление мощей. Подобные мотивы выделяются в агиографических произведениях разных типов и разных эпох.

Начиная с древнейших образцов житийного жанра, приводится обычно молитва мученика перед кончиной и рассказывается о видении Христа или Царствия Небесного, открывающегося подвижнику во время его страданий. Повторение стандартных мотивов в различных произведениях агиографии обусловлено «христоцентричностью самого феномена мученичества: мученик повторяет победу Христа над смертью, свидетельствует о Христе и, становясь «другом Божиим», входит в Царство Христово». Именно поэтому вся группа стандартных мотивов относится к содержанию ития, отражает путь спасения, проложенный святым.

Обязательными становятся не только словесное выражение и определенный стиль, но и сами жизненные ситуации, которые соответствуют представлению о святой жизни.

Уже житие одних из первых русских святых Бориса и Глеба подчиняется литературному этикету. Подчеркиваются кротость и покорность братьев старшему брату Святополку, то есть благочестие - качество, прежде всего соответствующее представлению о святой жизни. Те же факты биографии князей-мучеников, которые ему противоречат, агиограф либо особым образом оговаривает, либо замалчивает.

Очень важным становится и принцип подобия, который лежит в основе житийного канона. Автор жития всегда пытается найти соответствия между героями своего повествования и героями Священной истории.

Так, Владимир I, крестивший Русь в X веке, уподобляется Константину Великому, признавшему христианство равноправной религией в IV веке; Борис - Иосифу Прекрасному, Глеб - Давиду, а Святополк - Каину.

Средневековый писатель воссоздает поведение идеального героя, исходя из канона, по аналогии с уже созданным до него образцом, стремится все действия житийного героя подчинить уже известным нормам, сопоставить с имевшими место в Священной истории фактами, сопроводить текст жития цитатами из Священного писания, которые соответствуют происходящему.

2 Житийная литература Руси

Попавшие впервые на Русь переводные жития использовались с двоякой целью: для домашнего чтения (Минеи) и для богослужений (Прологи, Синаксарии).

Такое двоякое использование привело к тому, что каждое житие писалось в двух вариантах: коротком (проложном) и длинном (минейном). Короткий вариант быстро читался в церкви, а длинный затем читался вслух вечерами всей семьей.

Проложные варианты житий оказались настолько удобными, что завоевали симпатии церковнослужителей. (Сейчас бы сказали - стали бестселлерами.) Они становились все короче и короче. Появилась возможность в течение одного богослужения зачитывать несколько житий.

Древнерусская литература житий святых собственно русских начинается жизнеописаниями отдельных святых. Образцом, по которому составлялись русские «жития», служили жития греческие, типа Метафраста, т.е. имевшие задачей «похвалу» святому, при чем недостаток сведений (например, о первых годах жизни святых) восполнялся общими местами и риторическими разглагольствованиями. Ряд чудес святого - необходимая составная часть жития. В рассказе о самой жизни и подвигах святых часто вовсе не видно черт индивидуальности. Исключения из общего характера первоначальных русских «житий» до XV в. составляют лишь самые первые по времени жития «св. Бориса и Глеба» и «Феодосия Печерского», составленные преп.Нестором, жития Леонида Ростовского и жития, появившиеся в Ростовской области в XII и XIII вв., представляющие безыскусственный простой рассказ, тогда как столь же древние жития Смоленской области относятся к византийскому типу жизнеописаний.

В XV в. ряд составителей жития начинает митрополит Киприан, написавший жития митрополита Петра и несколько жития русских святых, вошедших в состав его «Степенной книги». Другой русский агиограф Пахомий Логофет составил жития и службу св. Сергию, жития и службу преп. Никону, жития св. Кирилла Белозерского, слово о перенесении мощей св. Петра и службу ему; ему же принадлежат жития святых новгородских архиепископов Моисея и Иоанна. Всего им написано 10 житий, 6 сказаний, 18 канонов и 4 похвальных слова святым. Пахомий пользовался большою известностью у современников и потомства, и был образцом для других составителей жития святых. Не менее знаменит, как составитель жития святых Епифаний Премудрый, живший сначала в одном монастыре с св. Стефаном Пермским, а потом в монастыре Сергия, - написавший жития обоих этих святых. Он хорошо знал св. Писание, греческие хронографы, палею, лествицу, патерики. У него еще более витийства, чем у Пахомия.

Продолжатели этих трех писателей вносят в свои труды новую черту - автобиографическую, так что по «житиям», ими составленным, всегда можно узнать автора. Из городских центров дело русской агиографии переходит в XVI в. в пустыни и отдаленные от культурных центров местности. Авторы этих жития не ограничивались фактами жизни святого и панегириком ему, а старались знакомить с церковными, общественными и государственными условиями, среди которых возникала и развивалась деятельность святого.

Жития этого времени являются, таким образом, ценными первоисточниками культурной и бытовой истории древней Руси. Автора, жившего в Руси Московской, всегда можно отличить, по тенденции, от автора Новгородской, Псковской и Ростовской области.

Новую эпоху в истории русских житий составляет деятельность всероссийского митрополита Макария. Его время было особенно обильно новыми «житиями» русских святых, что объясняется с одной стороны усиленною деятельностью этого митрополита по канонизации святых, а с другой - составленными им «великими Минеями-Четиими». Минеи эти, в которые внесены почти все имевшиеся к тому времени русские жития, известны в двух редакциях: Софийской и более полной - московского собора 1552 г. Столетием позже Макария, в 1627-1632 гг., появились Минеи-Четии монаха Троице-Сергиева монастыря Германа Тулупова, а в 1646-1654гг. - Минеи-Четии священника Сергиева посада Иоанна Милютина. Эти два сборника отличаются от Макариева тем, что в них вошли почти исключительно жития и сказания о русских святых. Тулупов вносил в свой сборник все, что находил по части русской агиографии, целиком; Милютин, пользуясь трудами Тулупова, сокращал и переделывал имевшиеся у него под руками жития, опуская из них предисловия, а также похвальные слова.

Особенности жития и исторического похвального слова соединяет в себе древнейший памятник нашей литературы - риторически украшенная «Память и похвала князю Русскому Владимиру» (XI в.) монаха Иакова. Произведение посвящено торжественному прославлению крестителя Руси, доказательству его богоизбранности. Иаков имел доступ к древней летописи, предшествовавшей «Повести временных лет» и Начальному своду, и использовал ее уникальные сведения, более точно передающие хронологию событий во времена Владимира Святославича.

Одно из первых произведений древнерусской агиографии – «Житие Антония Печерского». Хотя оно не сохранилось до нашего времени, можно утверждать, что это было в своем роде выдающееся сочинение. Житие содержало ценные исторические и легендарные сведения о возникновении Киево-Печерского монастыря, оказало влияние на летописание, послужило источником Начального свода, а позднее было использовано и в «Киево-Печерском патерике».

Выдающимися литературными достоинствами отличаются жития киево-печерского монаха Нестора (не ранее 1057 - нач. XII в.), созданные по образцам византийской агиографии. Его «Чтение о житии Бориса и Глеба» вместе с другими памятниками XI-XII вв. (более драматичным и эмоциональным «Сказанием о Борисе и Глебе» и продолжающим его «Сказанием о чудесах Романа и Давида») образуют широко распространенный цикл о кровопролитной междоусобной войне сыновей князя Владимира Святославича за киевский престол. Борис и Глеб (в крещении Роман и Давид) изображены мучениками не столько религиозной, сколько политической идеи. Предпочтя смерть в 1015 году борьбе против старшего брата Святополка, захватившего власть в Киеве после смерти отца, они утверждают всем своим поведением и гибелью торжество братолюбия и необходимость подчинения младших князей старшему в роде для сохранения единства Русской земли. Князья-страстотерпцы Борис и Глеб, первые канонизированные святые на Руси, стали ее небесными покровителями и защитниками.

После «Чтения» Нестор создал на основе воспоминаний современников подробное жизнеописание Феодосия Печерского, ставшее образцом в жанре преподобнического жития. Произведение содержит драгоценные сведения о монастырском быте и нравах, об отношениях к монахам простых мирян, бояр и великого князя. Позднее «Житие Феодосия Печерского» было включено в «Киево-Печерский патерик» - последнее крупное произведение домонгольской Руси.

Еще в XI-XII вв. в Киево-Печерском монастыре записывались предания о его истории и подвизавшихся в нем подвижниках благочестия, отразившиеся в «Повести временных лет» под 1051 и 1074 гг. В 20-е-30-е гг. XIII века начинает складываться «Киево-Печерский патерик» - сборник кратких рассказов об истории этой обители, ее монахах, их аскетической жизни и духовных подвигах. В основу памятника легли послания и сопровождающие их патериковые повести двух киево-печерских иноков: Симона, ставшего в 1214 году первым епископом Владимирским и Суздальским, и Поликарпа. Источниками их рассказов о событиях XI - первой половины XII в. явились монастырские и родовые предания, народные сказания, киево-печерское летописание, жития Антония и Феодосия Печерских. Становление жанра патерика проходило на пересечении устных и письменных традиций: фольклора, агиографии, летописания, ораторской прозы.

«Киево-Печерского патерик» - одна из самых любимых книг православной Руси. На протяжении столетий его охотно читали и переписывали. 300 лет, до появления «Волоколамского патерика» в 30-40 гг. XVI в., он оставался единственным оригинальным памятником этого жанра в древнерусской литературе.

Русские жития святых отличаются большою трезвостью. Когда у агиографа не хватало точных преданий о жизни святого, он, не давая воли своему воображению, обыкновенно развивал скудные воспоминания «риторическим плетением словес» или вставлял их в самую общую, типическую рамку соответствующего агиологического чина.

Сдержанность русской агиографии особенно бросается в глаза в сравнении с средневековыми житиями латинского Запада. Даже необходимые в житии святого чудеса даны очень скупо как раз для самых чтимых русских святых, получивших современные биографии: Феодосия Печерского, Сергия Радонежского, Иосифа Волоцкого.

3 Святые древней Руси

3.1 «Сказание о Борисе и Глебе»

Появление оригинальной агиографической литературы на Руси было связано с общей политической борьбой за утверждение своей религиозной самостоятельности, стремлением подчеркнуть, что Русская земля имеет собственных предстателей и ходатаев перед богом. Окружая личность князя ореолом святости, жития содействовали политическому упрочению основ феодального строя.

Образцом древнерусского княжеского жития является анонимное «Сказание о Борисе и Глебе», созданное, по-видимому, в конце XI-начале XII в. В основу «Сказания» положен исторический факт убийства Святополком своих младших братьев Бориса и Глеба в 1015 г. Когда в 40-х годах XI в. Ярослав добился канонизации византийской церковью убитых братьев, потребовалось создание специального произведения, которое бы прославило подвиг страстотерпцев и мстителя за их гибель Ярослава. На основе летописной повести в конце ХI в. и было написано неизвестным автором «Сказание о Борисе и Глебе».

Автор «Сказания» сохраняет историческую конкретность, подробно излагая все перипетии, связанные со злодейским убийством Бориса и Глеба. Как и летопись, «Сказание» резко осуждает убийцу – «окаянного» Святополка и выступает против братоубийственных раздоров, отстаивая патриотическую идею единства «Русской великой страны».

Историзмом повествования «Сказание» выгодно отличается от византийских мартирий. Оно несет важную политическую идею родового старшинства в системе княжеского наследования. «Сказание» подчинено задаче укрепления феодального правопорядка, прославлению вассальной верности: Борис и Глеб не могут нарушить верности по отношению к старшему брату, который заменяет им отца. Борис отказывается от предложения своих дружинников силой захватить Киев. Глеб, предупрежденный сестрой Предславой о готовящемся убийстве, добровольно идет на смерть. Также прославляется подвиг вассальной верности слуги Бориса - отрока Георгия, который своим телом прикрывает князя.

«Сказание» не следует традиционной композиционной схеме жития, обычно описывавшего всю жизнь подвижника - от его рождения до смерти. Оно излагает лишь один эпизод из жизни своих героев - их злодейское убийство. Борис и Глеб изображаются идеальными христианскими героями-мучениками. Они добровольно принимают «мученический венец».

Прославление этого Христианского подвига выдержано в манере агиографической литературы. Автор уснащает повествование обильными монологами - плачами героев, их молитвословиями, которые служат средством выражения их благочестивых чувств. Монологи Бориса и Глеба не лишены образности, драматизма и лиризма. Таков, например, плач Бориса по умершему отцу: «Увы мне, свете очию моею, сияние и заре лица моего, бръздо уности моее, наказание недоразумия моего! Увы мне, отче и господине мой! К кому прибегну! К кому възьрю? Къде ли насыщюся таковааго благааго учения и казания разума твоего? Увы мне, увы мне. Како заиде свете мой, не сущу ми ту!..» В этом монологе использованы риторические вопросы и восклицания, характерные для церковной ораторской прозы, и в то же время здесь образность народного плача, что придает ему определенную тональность, позволяет ярче выразить чувство сыновней скорби. Исполнено глубокого драматизма слезное обращение Глеба к своим убийцам: «Не пожьнете мене, от жития не съзърела! Не пожънете класа, не уже съзьревъша, нъ млеко безълобия носяща! Не порежете лозы, не до коньца въздрастъша, а плод имуща!»

Благочестивые размышления, молитвы, плачи, которые вкладываются в уста Бориса и Глеба, служат средством раскрытия внутреннего мира героев, их психологического настроя. Многие монологи герои произносят «на уме си помышляя», «глаголааше в сердци своем». Эти внутренние монологи - плод авторского воображения. В них переданы благочестивые чувства, помыслы идеальных героев. В монологи включены цитаты из Псалтыри, Паремийника.

Психологическое состояние героев дается и в авторском описании. Так, покинутый дружиной Борис «…в тузе и печали удручьнъмь сьрдцьмь и вълез в шатьр свои плакашеся съкрушенъм сьрдцьмь, а душою радостьною, жалостьно глас испущааше». Здесь автор пытается показать, как в душе героя совмещаются два противоположных чувства: скорбь в связи с предчувствием гибели и радость, которую должен испытывать идеальный герой-мученик в ожидании мученического конца.

Живая непосредственность проявления чувств постоянно сталкивается с зтикетностью. Так, Глеб, увидев корабли в устье Смядыни, плывущие ему навстречу, с юношеской доверчивостью «еъзрадовася душею» «а сь целования чаяше от них прияти». Когда же в ладью Глеба стали прыгать злые убийцы с обнаженными, сверкающими, как вода, мечами, «абие вьсемь весла от руку испадоша, и вьси от страха омьртвеша». И теперь, поняв их злое намерение, Глеб со слезами, «утьрпая» телом, молит убийц: «Не деите мене, братия моя милая и драгая! Не деите мене, ничто же вы зъла сътворивъша! Не брезете (трогайте) мене, братие и господье, не брезете!» Здесь перед нами жизненная правда, которая затем совмещена с этикетной предсмертной молитвой, подобающей святому.

Борис и Глеб окружаются в «Сказании» ореолом святости. Этой цели служит не только возвеличение и прославление христианских черт их характера, но и широкое использование религиозной фантастики в описании посмертных чудес. Этот типичный прием агиографической литературы автор «Сказания» применяет в заключительной части повествования. Этой же цели служит и похвала, которой заканчивается «Сказание». В похвале автор использует традиционные библейские сравнения, молитвенные обращения, прибегает к цитатам из книг «священного писания».

Пытается автор дать и обобщенную характеристику внешности героя. Она строится по принципу механического соединения различных положительных нравственных качеств. Такова характеристика Бориса: «Телъмь бяше красьн, высок, лицьмь круглъмь, плечи велице, тьнък в чресла, очима добраама, весел лицьмь, борода мала и ус, млад бо бе еще, светяся цесарьскы, крепък телъмь, всячьскы украшен, акы цвьт цвьтый в уности своеи, в ратьх хъръбр, в съветех мудр, и разумън при вьсемъ, и благодать божия цвьтяаше на немь».

Героям христианской добродетели, идеальным князьям-мученикам в «Сказании» противопоставлен отрицательный персонаж - «окаянный» Святополк. Он одержим завистью, гордостью, властолюбием и лютой ненавистью к своим братьям. Причину этих отрицательных качеств Святополка автор «Сказания» видит в его происхождении: мать его была черницей, затем расстрижена и взята в жены Ярополком; после убийства Ярополка Владимиром она стала женой последнего, и Святополк произошел от двух отцов.

Характеристика Святополка дана по принципу антитезы с характеристиками Бориса и Глеба. Он является носителем всех отрицательных человеческих качеств. При его изображении автор не жалеет черных красок. Святополк «окаянный», «треклятый», «второй Каин», мысли которого уловлены дьяволом, у него «прескверные уста», «злый глас». За совершенное преступление Святополк несет достойное наказание. Разбитый Ярославом, в паническом страхе бежит он с поля боя, «… раслабеша кости его, яко не мощи ни на кони седети. И несяхуть его на носилех». Ему постоянно слышится топот коней преследующего его Ярослава: «Побегнемы! Еще женуть! Ох мне! и не можааше тьрпети на единьмь месте». Так лаконично, но весьма выразительно автор сумел раскрыть психологическое состояние отрицательного героя. Святополк терпит законное возмездие: в пустыне «межю чехы и ляхы» он «испроврьже живот свой зъле». И если убитые им братья «в векы живут», являясь земли Русской «забралом» и «утверждением», и их тела оказываются нетленными и издают благоухание, то от могилы Святополка, которая есть «и до сего дьне», «исходить… смрад зълыи на показание чловеком».

Святополк противопоставляется не только «земным ангелам» и «небесным человекам» Борису и Глебу, но и идеальному земному правителю Ярославу, отомстившему за гибель братьев. Автор «Сказания» подчеркивает благочестие Ярослава, вкладывая в его уста молитву, якобы произнесенную князем перед боем со Святополком. Кроме того, битва со Святополком происходит на том самом месте, на реке Альте, где был убит Борис, и этот факт приобретает символическое значение.

С победой Ярослава «Сказание» связывает прекращение крамолы, что подчеркивало его политическую злободневность.

Драматизм повествования, эмоциональность стиля изложения, политическая злободневность «Сказания» делали его весьма популярным в древнерусской письменности (оно дошло до нас в 170 списках).

Однако пространное изложение материала с сохранением всех исторических подробностей делало «Сказание» непригодным для богослужебных целей.

Специально для церковной службы в 80-е годы ХI в. Нестор создал «Чтение о житии и о погублении блаженную страстотерпцу Бориса и Глеба» в соответствии с требованиями церковного канона. Опираясь на византийские образцы, он открывает «Чтение» обширным риторическим вступлением, которое приобретает публицистический характер, перекликаясь в этом отношении со «Словом о законе и благодати» Илариона.

Центральная часть «Чтения» посвящена агиобиографиям Бориса и Глеба. В отличие от «Сказания» Нестор опускает конкретные исторические подробности и придает своему рассказу обобщенный характер: мученическая смерть братьев - это торжество христианского смирения над дьявольской гордыней, которая ведет к вражде, междоусобной борьбе. Без всяких колебаний Борис и Глеб «с радостию» принимают мученическую смерть.

Завершается «Чтение» описанием многочисленных чудес, свидетельствующих о славе страстотерпцев, похвалой и молитвенным обращением к святым, Нестор сохранил основную политическую тенденцию «Сказания»: осуждение братоубийственных распрей и признание необходимости младших князей беспрекословно повиноваться старшим в роде.

3.2 «Житие Феодосия Печерского»

Иной тип героя прославляет «Житие Феодосия Печерского», написанное Нестором. Феодосий - монах, один из основателей Киево-Печерского монастыря, посвятивший свою жизнь не только нравственному совершенствованию своей души, но и воспитанию монастырской братии и мирян, в том числе и князей. Житие имеет характерную трехчастную композиционную структуру: авторское вступление-предисловие, центральная часть - повествование о деяниях героя и заключение. Основу повествовательной части составляет эпизод, связанный с деяниями не только главного героя, но и его сподвижников (Варлаама, Исайи, Ефрема, Никона Великого, Стефана).

Факты Нестор черпает из устных источников, рассказов «древьних отец», келаря монастыря Федора, чернеца Илариона, «повозника», «некоего человека». В истинности этих рассказов Нестор не сомневается. Литературно обрабатывая их, располагая «по ряду», он подчиняет все повествование единой задаче «похваления» Феодосия, который «собою вьсемь образ дая». Во временной последовательности излагаемых событий обнаруживаются следы монастырской устной летописи. Большинство эпизодов жития имеют завершенный сюжет.

Таково, например, описание отроческих лет Феодосия, связанное с его конфликтом с матерью. Мать чинит всевозможные препятствия отроку, чтобы помешать ему осуществить свое намерение - стать монахом. Аскетический христианский идеал, к которому стремится Феодосий, сталкивается с враждебным отношением общества и материнской любовью к сыну. Гиперболически изображает Нестор гнев и ярость любящей матери, избивающей непокорного отрока до изнеможения, накладывающей на его ноги железа. Столкновение с матерью завершается победой Феодосия, торжеством небесной любви над земной. Мать смиряется с поступком сына и сама становится монахиней, чтобы только видеть его.

Эпизод с «повозником» свидетельствует об отношении к жизни монахов трудового народа, считающего, что черноризцы проводят свои дни в праздности. Этому представлению Нестор противопоставляет изображение «трудов» Феодосия и окружающих его черноризцев. Много внимания он уделяет хозяйственной деятельности игумена, его взаимоотношениям с братией и великим князем. Феодосий заставляет Изяслава считаться с монастырским уставом, обличает Святослава, захватившего великокняжеский престол и изгнавшего Изяслава.

«Житие Феодосия Печерского» содержит богатый материал, позволяющий судить о монастырском быте, хозяйстве, характере взаимоотношений игумена и князя. Тесно связаны с монастырским бытом и монологические мотивы жития, напоминающие народные былички.

Следуя традициям византийского преподобнического жития, Нестор в том произведении последовательно использует символические тропы: Феодосий - «светильник», «свет», «заря», «пастух», «пастырь словесного стада».

«Житие Феодосия Печерского» можно определить как житийную повесть, состоящую из отдельных эпизодов, объединенных главным героем и автором-повествователем в единое целое. Оно отличается от византийских произведений своим историзмом, патриотическим пафосом и отражением особенностей политической и монастырской жизни XI в.

В дальнейшем развитии древнерусский агиографии оно служило образцом при создании преподобнических житий Авраамия Смоленского, Сергия Радонежского и др.

Заключение

Таким образом, житийная литература – это жития святых, биографии духовных и светских лиц, канонизированных христианской церковью, которые для средневекового русского человека были важным видом чтения.

Житийная литература пришла на Русь из Византии вместе с православием, где уже к концу I тысячелетия выработались каноны этой литературы, выполнение которых было обязательным.

Жития являются частью церковного Предания. Потому должны быть богословски выверены, так как имеют вероучительный смысл. Включение какого-либо эпизода из имевшихся жизнеописаний святого в его житие рассматривалось в свете вопроса: а чему учит этот поступок или это слово. Из житий убирались полутона, нюансы, то, что могло смутить простой верующий народ; то, что можно назвать «мелочами жизни», которые не важны для вечности.

Русь была читающей страной. Долго удовлетворять потребность в чтении переводная византийская литература не могла, поэтому введение в качестве персонажей русских князей привело к рождению уже чисто русского житийного жанра.Примерами могут служитьВладимир I, крестивший Русь в X веке или «Сказание о Борисе и Глебе», в основу которого положен исторический факт убийства Святополком своих младших братьев, в 40-х годах XI в. канонизацированных византийской церковью.

От византийских произведений древнерусская литература житий святых отличается своим историзмом, патриотическим пафосом и отражением особенностей политической или монастырской жизни.

Список использованной литературы

1. Кусков В.В. История древнерусской литературы. - М.: Высшая школа / В.В.Кусков. – 2006. – 343 с.

2. Лихачев Д.С. История русской литературы X-XVII вв. Учеб. пособие для студентов пед. ин-тов / Д.С.Лихачев. - СПб.: Алетейя, 1997. - 508 с.

3. Пиккио Р. Древнерусская литература / Р.Пиккио. - М.: Изд-во Языки славянской культуры, 2002. – 352 с.

4. Растягаев А.В. Проблема художественного канона древнерусской агиографии / А.В.Растягаев // Вестник СамГУ. Литературоведение. – Самара: СамГУ, 2006. - №5/1 (45) – С. 86-91.

5. Священник Олег Митров. Опыт написания житий святых новомучеников и исповедников Российских / РОФ«Память мучеников и исповедников РПЦ». - Москва: Изд-во Булат, 2004. - С. 24-27.

6. Сперанский М.Н. История древней русской литературы / М.Н.Сперанский. - СПб.: Изд-во Лать, 2002. – 544 с.

Из литературы, предназначавшейся для чтения, в древней Руси наибольшей распространённостью пользовалась литература житий­ная, или агиографическая (от греческого ауос - святой), при посредстве которой церковь стремилась дать своей пастве образцы практического применения отвлечённых христианских положений. Условный, идеализованный образ христианского подвижника, жизнь и деятельность которого протекали в обстановке легенды и чуда, являлся наиболее подходящим проводником той идеологии, которую церковь призвана была насаждать. Автор жития, агио-граф, преследовал прежде всего задачу дать такой образ святого, который соответствовал бы установившемуся представлению об идеальном церковном герое. Из его жизни брались лишь такие факты, которые соответствовали этому представлению, и замалчи­валось всё то, что с ним расходилось. Мало того, в ряде случаев измышлялись события, в жизни святого не имевшие места, но со­действовавшие его прославлению; бывало и так, что факты, расска­занные в житии какого-либо популярного церковного подвижника, приписывались другому подвижнику, о жизни которого известно было очень мало. Так, например, в практике русской оригинальной агиографии были случаи, когда при написании жития какого-ни­будь отечественного святого заимствовалось то, что говорилось относительно одноимённого святого византийского. Такое свобод­ное отношение к фактическому материалу было следствием того, что агиография ставила себе целью не достоверное изложение событий, а поучительное воздействие. Святой примером своей жизни должен был утверждать истинность основных положений христианского вероучения. Отсюда - элементы риторики и пане-гиризма, которые присущи большинству произведений житийной литературы, отсюда и установившийся тематический и стилисти­ческий шаблон, определяющий собой житийный жанр.

Обычно житие святого начиналось с краткого упоминания о его родителях, которые оказывались большей частью людьми благо­честивыми и в то же время знатными. Святой родится «от благо-верну родителю и благочестиву», «благородну и благочестиву», «велику и славну», «богату». Но иногда святой происходил от родителей нечестивых, и этим подчёркивалось, что, несмотря на неблагоприятные условия воспитания, человек всё же становился подвижником. Далее шла речь о поведении будущего святого в детстве. Он отличается скромностью, послушанием, прилежанием к книжному делу, чуждается игр со сверстниками и всецело про­никнут благочестием. В дальнейшем, часто с юности, начинается его подвижническая жизнь, большей частью в монастыре или в пустынном уединении. Она сопровождается аскетическим умер­щвлением плоти и борьбой со всяческими страстями. Чтобы, на­пример, избавиться от женского соблазна, святой причиняет себе физическую боль: отрубает палец, отвлекаясь этим от плотских вожделений (ср. соответствующий эпизод в «Отце Сергии» Л. Тол­стого), и т. п. Часто святого преследуют бесы, в которых вопло­щаются те же греховные соблазны, но молитвой, постом и воздер­жанием святой одолевает дьявольское наваждение. Он обладает способностью творить чудеса и вступать в общение с небесными силами. Кончина святого большей частью бывает мирная и тихая: святой безболезненно отходит в иной мир, и тело его после смерти издаёт благоухание; у гроба святого и на его могиле происходят чудесные исцеления: слепые прозревают, глухие получают слух, больные исцеляются. Заканчивается житие обычно похвалой свя­тому.

С внутренней стороны житие характеризуется в общем теми же особенностями, какие присущи и светской повествовательной литературе. В нём часто присутствует психологическая характери­стика персонажей, особенно персонажа основного, причём для неё большей частью используются его размышления; обычны мо­нологи, раскрывающие душевное состояние действующих лиц, сплошь и рядом в форме лирического плача, причитания; обычна также диалогическая форма речи, служащая для оживления по­вествования и для его драматизации. В ряде случаев агиограф, отвлекаясь от последовательного изложения судьбы святого, сам предаётся размышлениям, нередко патетически окрашенным и под­крепляемым цитатами из «священного писания». Наконец, в неко­торых житиях встречается портрет святого, схематично нарисован­ный путём простого перечисления основных его примет.

Каноническая форма жития складывается на почве Византии в IV в. Уже в эту пору существовал наиболее характерный его образец - житие Антония Великого, написанное Афанасием Але­ксандрийским. Основная тема этого жития, художественно претворённая в XIX в. Флобером в его «Искушении святого Анто­ния»,- напряжённая борьба святого с бесами. Своего рода ито­говый характер в области житийной литературы в Византии имела работа компилятора второй половины X в. Симеона Мета-фраста, закрепившая в основном традицию агиографического тра­фарета.

Переводные жития издавна обращались у нас либо в распро­странённой форме, либо в краткой. Первые существовали отдельно или входили в состав сборников, так называемых «Четьих Миней», т. е. книг, предназначенных для чтения и располагавших материал по числам месяца; вторые, представлявшие собой краткий форму­ляр святого, находили себе место в «Прологах», или (по-гречески) «Синаксарах», «Минологиях» (русское название «Пролог» получилось в результате того, что русский редактор сборника вступи­тельную статью к «Синаксару» - «ПроХоуо;» принял за заглавие сборника). «Четьи Минеи» существовали на Руси, видимо, уже в XI в. (древнейший дошедший до нас Успенский список «Четьей Минеи» за май, написанный на Руси, относится к началу XII в.) " «Пролог» - в XII в. Последний включил в себя на русской почве, кроме того, назидательные легенды-новеллы, заимствованные из «Патериков» (см. ниже), и статьи поучительного характера. Воз­ник он, нужно думать, в результате сотрудничества южнославян­ских и русских церковных деятелей, в месте, где те и другие могли встречаться, скорее всего в Константинополе. Уже в ранней его редакции, помимо биографий греческих и югославянских святых, находятся «памяти» русских святых - Бориса и Глеба, княгини Ольги, князя Мстислава, Феодосия Печерского. В дальнейшем на русской почве «Пролог» пополняется обширным материалом и ста­новится популярнейшей книгой в руках религиозного читателя. Сюжеты его используются в художественной литературе XIX - начала XX в.- в творчестве Герцена, Толстого, Лескова и др. 2 .

В XI-XII вв. в отдельных списках известны были на Руси переводные жития Николая Чудотворца, Антония Великого, Иоанна Златоуста, Саввы Освященного, Василия Нового, Андрея Юродивого, Алексея человека божия, Вячеслава Чешского (послед­нее - западнославянского происхождения) и др.

В качестве образчика житийного жанра в его распространённой форме возьмём житие Алексея человека божия по тексту рукописи xiv-xv вв. 1 .

Житие это начинается с рассказа о рождении в Риме будущего святого от знатных родителей, о его приверженности с детских лет к учению, о бегстве из родительского дома сейчас же после того, как его женили на девице из царского рода. Прибыв в чужой город и раздав нищим всё, что он имел, он сам живёт там семна­дцать лет в нищенском одеянии, во всём угождая богу. Слава о нём распространяется по всему городу, и, убегая от неё, он решает удалиться на новое место, но «волею божиею» корабль, на котором он плыл, прибывает в Рим. Не узнанный никем, принятый за странника, он поселяется в доме своих родителей, которые вместе с его супругой неутешно скорбят об исчезнувшем сыне и муже. И тут он живёт ещё семнадцать лет. Слуги, нарушая распоряжение своих господ, всячески издеваются над ним, но он терпеливо пере­носит все обиды. Умирая, Алексей в оставленной перед смертью записке открывается перед своими родными и описывает свою жизнь после ухода из дома. Его торжественно хоронят при огром­ном стечении народа. При этом глухие, слепые, прокажённые, одер­жимые бесами чудесно исцеляются.

Как нетрудно видеть, в житии Алексея мы находим ряд суще­ственных моментов житийного жанра, отмеченных выше: тут и происхождение святого от благочестивых и знатных родителей, и его ранняя склонность к учению, и пренебрежение к сладостям земной жизни, и суровый аскетизм, и блаженная кончина, и, на­конец, посмертные чудеса, совершаемые у гроба святого. В житии имеются и диалогическая речь, и лирические плачи-монологи. В са­мом изложении присутствуют элементы украшенного, риторическо­го стиля в соединении с авторским лиризмом. Традиционными в этом житии являются и указание на бездетность родителей свя­того до его рождения, и уход из родительского дома, и раздача святым своего имущества нищим, и уклонение от славы людской, и т. д. 2 . Житие Алексея, подобно другим памятникам древней русской литературы и житийной в частности, подвергалось редак­ционным переработкам вплоть до XVII в, оказало влияние на ряд последующих произведений нашей оригинальной литературы и, на­конец, легло в основу популярного духовного стиха.

Большой интерес у нас в старину к житию Алексея объясняет­ся тем, что в нём рассказывается о жизни человека, который своим пренебрежением ко всему тому, чем жила богатая, именитая знать, возбуждал симпатии у тех, кто не принадлежал к верхам обще­ства. Привлекал в этом житии и общий его лирический тон.

На русской почве в древнейшее время известны были и пере­водные сборники кратких новелл, повествовавших о каком-либо назидательном эпизоде из жизни христианского подвижника. Сборники эти, носившие название «Патериков» или «Отечников», объединяли в себе повести об аскетах и отшельниках, живших в определённой местности или в определённом монастыре, либо о таких событиях и разнообразных жизненных случаях, свидете­лями и очевидцами которых были эти отшельники. Элементы за­нимательности, анекдотизма и наивного суеверия, своеобразно переплетавшиеся здесь с бытовыми эпизодами чисто светского характера, способствовали широкому распространению этих пове­стушек, вобравших в себя материал, порой восходящий ещё к языче­ской мифологии. «Пролог» немало вобрал в себя патериковых легенд и этим в значительной степени обусловил свою популярность.

Из «Патериков» особенно популярны были в старину два - «Луг духовный», или «Синайский патерик» Иоанна Мосха (VII в.), излагавший события из жизни сирийских монахов, и «Египетский патерик», носящий обыкновенно заглавие «Сказание о египетских черноризцех» и использовавший в качестве материала главным образом «Лавсаик» епископа Палладия Еленопольского, состав­ленный в 420 г. Оба патерика в XI в. уже известны были на Руси. Несколько позднее, но всё же ещё в эпоху Киевской Руси, у нас известен был «Римский патерик», составленный на Западе ".

Приведём один рассказ - о Марке - из «Египетского пате­рика».

«Марк этот,- рассказывает Палладий,- ещё в юности знал наизусть писания Ветхого и Нового завета; он был очень кроток и смирен, как едва ли кто другой. Однажды я пошёл к нему и, севши у дверей его келий, стал прислушиваться, что он говорит или что делает. Совершенно один внутри кельи, почти столетний старец, у которого уже и зубов не было,- он всё ещё боролся с самим собой и с дьяволом и говорил: «Чего ещё ты хочешь, ста­рик? И вино ты пил, и масло употреблял,- чего же ещё от меня требуешь? Седой обжора, чревоугодник, ты себя позоришь». Потом, обратившись к дьяволу, говорил: «Отойди же, наконец, от меня, дьявол, ты состарился со мною в нерадении. Под предлогом телесной немощи заставил ты меня потреблять вино и масло и сде« лал меня сластолюбцем. Ужели и теперь ещё что-нибудь я тебе должен? Нечего более тебе у меня взять, отойди же от меня, чело­веконенавистник». Потом, как бы шутя, говорил самому себе: «Ну же, болтун, седой обжора, жадный старик, долго ли быть мне с тобою?»

В повести «Синайского патерика» о старце Герасиме и льве, в новое время художественно обработанной Лесковым, рассказы­вается о трогательной привязанности льва к монаху Герасиму, вы­нувшему из лапы льва занозу, причинявшую ему сильную боль. Лев после этого, прислуживая ему, не расставался с ним, а когда Герасим умер, и сам испустил дух на его могиле, не будучи в со­стоянии пережить его смерть.

Войдя в «Пролог», патериковые повести нашли себе доступ к самому широкому кругу читателей и оказали влияние на неко­торые виды оригинальной книжной литературы и отчасти на уст­ную словесность.

Заметки к изучению житийной традиции в русской литературе

Как давно было замечено, великая агиографическая традиция восточного христианства, в течение столетий служившая «учебником жизни» русского человека, в известной мере не потеряла свое значение и в Новое время, став одним из источников, питавших русскую классическую литературу. В современной науке накоплен обильный материал, иллюстрирующий это положение (особенно относится это к Н. С. Лескову и Л. Н. Толстому). Нам думается однако, что в настоящее время простой констатации общепризнанного факта уже недостаточно, и накопленные материалы явно нуждаются в систематизации и обобщении. Но обобщающих работ на эту тему удручающе мало, а предварительные суждения нередко отличаются легковесностью и «скользят по поверхности» проблемы.

В этом плане показательной представляется статья И. В. Бобровской «Трансформация агиографической традиции в творчестве писателей XIX в. (Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, Н. С. Лескова)». Справедливо отметив генетическую связь этической проблематики русской классики с христианским идеалом в его агиографическом выражении, автор статьи рассматривает в этом ракурсе три образцовых в своем роде текста отечественной словесности. Выбор произведений гигантов русской классической литературы сделан безошибочно – связь «Отца Сергия», «Братьев Карамазовых» (прежде всего главы «Русский инок») и «Несмертельного Голована» с житийной традицией сомнений не вызывает. Но сколь незначительны результаты проделанного исследовательницей анализа (его легковесность особенно заметна при обращении к рассказу Н. С. Лескова, агиографическим параллелям к которому в свое время была посвящена вдумчивая статья О. Е. Майоровой). В основу этого анализа положено сопоставление художественных текстов русских классиков с некоей «агиографической моделью». Содержание «модели» нигде не раскрывается, и остается только догадываться, что она сконструирована автором статьи из некоторых умозрительных представлений о православной агиографии. Можно предположить, что в основу этих представлений положен тип классического жития-биографии «праведника от рождения», которое начинается происхождением героя от благочестивых богобоязненных родителей и заканчивается его мирным успением и посмертными чудесами. Исследовательница, кажется, и не подозревает, что обширный и многообразный мир православной агиографии житиями такого типа далеко не исчерпывается (так, ей явно не известны жития «грешных святых», включающие эпизод грехопадения житийного героя). Отобранные И. В. Бобровской художественные тексты действительно ориентированы на жития, но при этом жития разных типов.

Главный агиографический образец «Отца Сергия», Житие Иакова Постника, относится к житиям патерикового типа, действие которых концентрируется вокруг отдельного яркого эпизода. Сюжет толстовской повести в житийном контексте оказывается контаминацией двух популярных в патериках сюжетных схем. Первая из них, «Искушение праведника», находит свое яркое выражение в уже упомянутом Житии Иакова Постника, причем этот агиографический текст включил в себя оба варианта развития сюжетной коллизии: праведник может победить искушение или же поддаться ему. Перипетии монашеской жизни толстовского героя в точности повторяют взлеты и падения духа преподобного Иакова. Вторая патериковая сюжетная схема, «Испытание истинной святости», являет собой любопытный пример антиаскетических настроений в раннем христианстве, поскольку, по мнению ее создателей, «святее» монаха-отшельника, бежавшего от соблазнов жизни, оказывается мирянин, на первый взгляд, целиком погруженный в быт или даже занятый предосудительным делом (например, скоморох). Встреча возгордившегося и наказанного моральным падением отца Сергия со скромной учительницей музыки Пашенькой, смиренно везущей на себе тяготы большого и неблагополучного семейства, являет собой точный аналог этой патериковой коллизии (особенно если учесть специфически толстовское отношение к музыке).

«Житие» старца Зосимы ориентировано на традиционное житие-биографию святителя или преподобного, особенно преуспевшего в деле наставничества мирян. Такие жития-биографии нередко включают эпизод юношеских заблуждений будущего святого (тем легче ему в дальнейшем будет наставлять мирян, сбившихся с истинного пути и пришедших к нему за советом).

Наконец, история «Несмертельного Голована» сопоставима скорее с простонародными житиями местночтимых святых, связь которых с агиографическим каноном произвольна и даже причудлива, а концепция святости далека от ортодоксальности. Из традиционной агиографии в рассказе заимствованы отдельные элементы разных уровней текста. Поэтому неудивительно, что попытка сведения трех столь разных по своим житийным истокам художественных текстов к некоей умозрительной «агиографической модели» оказалась поверхностной и бесперспективной.

На примере статьи И. В. Бобровской видно, что плодотворное изучение житийной традиции в новой русской литературе в первую очередь требует углубленного знания житийных текстов. Между тем, агиография до сих пор относится к наименее изученным жанрам древнерусской словесности (до недавнего времени это было справедливо даже для известного типа житий-биографий «праведника от рождения»).

Детально изучена литературная история и текстология многих конкретных житий, переводных и оригинальных, однако герменевтическое изучение житийного жанра до сих пор остается делом будущего. Исследователи при изучении житийных текстов обычно концентрировали свое внимание далеко не на тех чертах агиографического повествования, которые определяют его как жанр: например, жития использовались в качестве исторического источника или для изучения развития беллетристических тенденций в литературе русского средневековья. Между тем знаменитые «общие места» (топосы) житийного повествования, из-за которых агиографические тексты нередко казались однообразными и малохудожественными, практически не изучены. Лишь относительно недавно началась работа по их описанию.

Думается также, что изучение житийной традиции в новой русской литературе требует более четких представлений о месте агиографических текстов в круге чтения средневекового человека (едва ли оно в точности соответствует месту беллетристики в сознании современного читателя) и особенностях их восприятия в различные периоды. Интересные размышления на эту тему Б. Н. Бермана явно нуждаются в уточнениях и дополнениях. Во всяком случае, при сравнении произведения новой русской литературы на житийный сюжет с его первоисточником необходимо осознавать, что пересказ агиографического текста светской литературой неизбежно потребовал перекодировки всей его знаковой системы.

Таким образом, обширный мир православной агиографии нуждается в глубоком и разностороннем исследовании. Внимание автора этой книги отдано житиям «грешных святых», относительно малочисленной и далеко не самой типичной для агиографического жанра группе.

Наше внимание к житийным рассказам о великих грешниках, взошедших к вершинам святости путем «падения и восстания», вызвано не только их неизменной популярностью у читателей. С легкой руки писателей Нового времени остросюжетные и драматичные истории «грешных святых», пересказанные или вновь созданные по житийным образцам, приобрели значение «русского мифа» и даже некоей нравственной парадигмы национального характера. Небесполезны наши наблюдения и для изучения житийной традиции в более широком смысле. Предлагаемые заметки – осторожная попытка обобщить результаты достижений предшественников и собственные наблюдения по этому вопросу.

Одним из возможных принципов систематизации материалов к изучению житийной традиции в русской литературе XIX–XX вв. является их подразделение по характеру отношения светского автора к существующим до него агиографическим текстам. Во-первых, писатель Нового времени может пересказать житийный памятник прозой или стихами, а также инсценировать его. Во-вторых, в произведение новой русской литературы могут вноситься отдельные элементы конкретного жития или целой агиографической группы (например, используется сюжетная схема жития-мартирия, на характеристику светского персонажа проецируется житие тезоименитого ему святого и т. п.). Наконец, по известным агиографическим схемам светский автор может попытаться создать «литературное житие» никогда не существовавшего святого.

Первый, казалось бы, самый естественный путь освоения житийного материала, его художественная обработка, получил распространение в русской литературе классического периода далеко не сразу – не ранее середины XIX столетия. Основная причина тому – не только строгость духовной цензуры (нередко усугублявшейся самоцензурой светского автора), но и глубокий разрыв между церковной и светской ветвями русской культуры, начавшийся в петровское время и особенно значимый для образованных слоев русского общества. Первые опыты такого рода надолго оставались в рукописях или не получали завершения («Легенда» А. И. Герцена (1835, опубл. 1881) или «Мария Египетская» И. С. Аксакова (1845, опубл. 1888)). Эти ранние опыты будут рассмотрены нами в одном из следующих разделов.

Эпоха реформ Александра II облегчила доступ к читателю светских обработок духовных текстов (так, лишь в это время (в 1861 г. в Берлине и в 1871 г. в Москве) увидела свет давно ходившая в списках мистическая поэма Ф. Н. Глинки «Таинственная капля» – апокрифическая «биография» евангельского Благоразумного разбойника). В эти же голы успехи ученых русской историко-филологической школы открыли широкому кругу читателей неведомый доселе мир древней письменности и народной поэзии, воспринятый как живое явление художественной мысли и ключ к тайникам народной души. В русскую литературу второй половины XIX в. обильно хлынули мотивы, образы, сюжетные схемы древнерусской литературы, в том числе и агиографические материалы. Житийные тексты при этом нередко пропускаются сквозь призму народного рассказа, а моменты расхождения «народной веры» с официальной церковью иногда специально акцентируются. Так, Н. С. Лесков, много творческих сил отдавший пересказам историй из древнерусского Пролога, специально настаивал на неофициальном и «отреченном» характере этого важного памятника русской религиозной и художественной мысли.

Одновременно житийная литература и ее нравственные уроки кажутся действенным средством народного просвещения. Например, Л. Н. Толстой, впервые прочитавший рассказы Четьих Миней святителя Димитрия Ростовского уже взрослым и образованным человеком и прославленным писателем, стал активно включать житийные тексты и их пересказы в свою просветительскую программу литературы для народа: «Азбуку», планы издательства «Посредник» и собственные «народные рассказы». Сами же фольклорные пересказы житий оказываются для русских писателей мощным средством изображения духовных процессов, происходящих в народной среде в переломные моменты российской истории. Достаточно сравнить «простонародные» пересказы одного и того же житийного текста – Страдания мученика Вонифатия – в рассказе И. А. Бунина «Святые» и очерке А. М. Горького «Зрители».

Благоговейно приняв «народную правду» в качестве критерия истины, отечественная словесность восприняла вместе с ней и немалую часть ее вольномыслия, например, подобно народному христианству, русским писателям остался чужд принципиально важный для канонического православия идеал аскетического отречения от мира (редчайшее исключение – бунинский рассказ «Аглая» (1916) – изображает духовный выбор героини рассказа подчеркнуто со стороны). Не остался незамеченным русскими писателями и феномен «народной агиографии», долгое время не привлекавший особого внимания в науке. Речь идет о весьма популярных в народной среде квазижитийных рассказах о «простонародных святых», и жизненный путь, и причины почитания которых простыми людьми мало соответствовали требованиям агиографического канона (не случайно значительная часть таких стихийно почитаемых в простонародье «святых» официального признания так и не получила). Например, нам кажется, что влияние народной агиографии ощутимо в отношении Ф. М. Достоевского к самоубийству и самоубийцам: человечное и милосердное, оно идет явно вразрез с суровыми требованиями церковной догматики (это возможное влияние будет показано нами на примере одного из фрагментов его романа «Подросток» – «рассказа о купце»).

Широкий спектр обработок житийных текстов в русской литературе «безбожного» XX в. можно обозначить двумя крайними точками. Одна из них – «средневековые» стилизации житийных сюжетов в драматургии Серебряного века, например, в «комедиях» М. А. Кузмина или в «Русальных действах» А. М. Ремизова. Вторая – сборник малой прозы «Жатва духа» (1922), принадлежащий перу ныне канонизированной подвижницы минувшего столетия Е. Ю. Кузьминой-Караваевой (матери Марии). Это своего рода «патерик», в котором семнадцать духовных текстов русского православия, в том числе несколько житий, получают художественно-философское переосмысление в соответствии с центральной авторской идеей «жатвы духа», понимаемой как спасение погибающих людей силой жертвенной христианской любви.

Отметим и другую важную особенность литературных обработок житий XX столетия – даже искренне верующий и благоговеющий к духовному тексту писатель не ограничивается в своем творчестве его пересказом. В качестве примера в специальном разделе рассмотрена новелла Б. К. Зайцева «Сердце Авраамия» (1925), превратившая суховатое Житие Авраамия Галичского в драматичный рассказ о духовном восхождении к Богу еще одного русского «великого грешника» (исходный агиографический текст никаких оснований для этого не дает). Следующим шагом в этом направлении станет создание «литературных житий» вымышленных святых, ярко представленных в творчестве И. А. Бунина (рассказы «Иоанн Рыдалец», «Аглая», «Святые»).

Явно опередил описанный процесс другой способ освоения житийных материалов. Этот способ, широко представленный уже в творчестве Н. В. Гоголя, предполагает использование различных приемов сознательного или интуитивного введения житийных элементов в светский текст. Первые тенденции означенного процесса уже обнаруживает знаменитое Житие протопопа Аввакума – новаторское произведение сложной жанровой природы, созданное в переходный период русской литературы. Использование агиографических элементов в тексте Жития подчас принципиально отличается от характерного для средневековых литератур центонного включения «чужого текста» (один случай такого рода рассмотрен нами специально).

Широкое распространение в русской словесности, древней и новой, получил один из таких приемов, именуемый синкрисисом и предполагающий последовательное сопоставление изображаемого персонажа с его знаменитым предшественником (в христианской литературе – святым, обычно тезоименитым этому персонажу). Использование приема синкрисиса русской классической литературой показано на примере системы имен персонажей некоторых произведений Н. С. Лескова.

Иногда даже отдельная заимствованная из жития деталь может приобрести символическое значение для произведения новой русской литературы. Выразительный пример тому – знаменитый «красный мешочек», сопровождающий Анну Каренину на ее трагическом пути (отбрасывание этого мешающего ей предмета станет одним из последних движений героини в момент самоубийства). В истолковании этой, явно значимой, но несколько таинственной детали, А. Г. Гродецкая не только обращает внимание на цвет мешочка: «красное» в символике Л. Н. Толстого цвет плотского греха (среди многих значений этого цвета в агиографической поэтике есть и такое). Исследовательница нашла житийную параллель и самому предмету. Так, в одном из самых известных и любимых народом текстов русского православия – «Хождении Феодоры по воздушным мытарствам» (из Жития Василия Нового) – грешная героиня после смерти подвергается суду, на который представлены все ее дела и помыслы. В конечном счете, в искупление души грешницы-прелюбодейки ангелам вручается «мешец червлен», наполненный «трудами и потами» самой Феодоры и покровительствующего ей святого Василия. Это как бы поэтическое олицетворение идеи милостыни и милости, центральной для этого агиографического рассказа. Как известно, Л. Н. Толстой вольнодумно не признавал посмертного воздаяния за грехи. Свои «мытарства» его героиня проходит при жизни. С учетом этого обстоятельства нам представляется весьма убедительным предположение А. Г. Гродецкой, увидевшей в «красном мешочке» толстовской героини намек или указание возможность ее помилования, а может, и «символическое свидетельство уже пройденных мытарств, уже искупленной мытарствами вины».

Не менее эффективным приемом является перенесение житийной модели поведения святого на персонажа-мирянина или использование житийной ситуации в условиях повседневности. Одним из примеров использования этого приема может служить эпизод романа И. А. Гончарова «Обрыв» (часть третья, глава 12). В этом эпизоде Райский, втайне восхищаясь собственным благородством и одновременно борясь с острым плотским искушением, пытается наставить на путь истинный ветреную Ульяну Андреевну, неверную жену его товарища по университету Леонтия Козлова. По внешним признакам «проповедь» достигла своей цели – прелестная грешница охвачена стыдом и даже бьется в истерических рыданиях. «Проповедник» бросается утешать ее, и, к его немалому конфузу, сцена обращения «блудницы» завершается банальным адюльтером. Впрочем, впоследствии Райский быстро утешился, припомнив, что и святым подвижникам случалось оступаться и падать…

Другой пример этого рода – повесть А. И. Куприна «Яма» (1910–1915), один из героев которой, резонерствующий репортер Платонов, традиционно считается двойником самого автора. Нам представляется, что отбрасываемая этим персонажем «тень» имеет житийную природу, что и показано в соответствующем разделе книги.

Описанный прием перенесения агиографической модели поведения на светского персонажа, на наш взгляд, связан с тем религиозно-культурным феноменом русской жизни Нового времени, который А. М. Панченко назвал «мирской (или светской) святостью». Смысл этого уникального, не находящего западных аналогов явления заключается в следующем. Историки церкви неоднократно указывали на постепенный процесс «угасания русской святости». Свое логическое завершение этот процесс получает в Новое время – за два столетия, восемнадцатое и девятнадцатое, житийный сонм русского православия не пополнил ни один новый святой. Однако национальное самосознание, привыкшее гордиться многочисленностью подвижников Святой Руси и ощущать их незримое присутствие и помощь в земном мире, с этим не примирилось, переместив пустующее «свято место» в сферу мирской жизни.

Процесс становления мирской святости происходил по нескольким направлениям. Так, неудачей обернулось насаждаемое сверху стремление заполнить эту зияющую пустоту в духовных потребностях русского человека фигурами земных миропомазанников-царей. Из всех венценосных претендентов на мирскую святость в национальном пантеоне удержался лишь Петр I. (Кстати, и в русской церковной традиции, вплоть до сравнительно недавней канонизации Царственных мучеников Романовых, не было ни одного святого царя при немалом числе святых князей, благоверных или страстотерпцев.)

Функции недостающих «святых помощников» в русском общественном сознании с успехом были возложены на поэтов и прежде всего на величайшего выразителя русского поэтического гения – А. С. Пушкина. Особенности становления этого процесса рассмотрены А. М. Панченко. Мы же для иллюстрации сошлемся на один из романов И. С. Шмелева, писателя глубоко русского и не менее глубоко верующего, творчество которого получает адекватное истолкование лишь при использовании православного кода отечественной словесности. В романе «История любовная» (1927) его юный герой, пятнадцатилетний Тоня, бурно переживающий смятение первой любви и сопровождающий ее творческий подъем, обращает наивную, но пылкую молитву к покровителю всех поэтов – «великому Пушкину». Никакого кощунства в этом не видит и его взрослый, опытный, искренне и традиционно верующий автор. В конце романа Тоня, чудом выживший после тяжелой болезни, к которой привели его мучительные противоречия первой любви, заново осваивает окружающий его «живой» мир, пронизанный незримым, но явственным присутствием Бога. Неизменной и необходимой частью этого одухотворенного мира остается все тот же «милый Пушкин».

Наконец, третью группу претендентов на мирскую святость составили революционеры, правдоискатели и иные «народные заступники». Не пользующаяся популярностью у современных исследователей, эта группа, тем не менее, получила значительное художественное воплощение в произведениях отечественной словесности. В основе ее лежит мифологизированное представление о «Христе-революционере», отдавшем жизнь за народное счастье. Не вдаваясь в анализ корней этого представления, основанного на действительно демократических тенденциях раннего христианства, скажем лишь, что уподобление борца за правду святому подвижнику или мученику, а в конечном счете и самому распятому Христу было с готовностью воспринято русскими писателями. Уже «первый русский революционер» А. Н. Радищев стилизовал свой рассказ о друге юности, борце против деспотизма Федоре Ушакове, под житие. Опыт же собственной биографии он намеревался назвать «Житием Филарета Милостивого». Любопытно, что спустя почти два века другой русский правдоискатель, Ф. А. Абрамов, задумал автобиографическую повесть с условным названием «Житие Федора Стратилата», по имени своего святого покровителя, воителя, мученика и змееборца. Агиографическая модель поведения отчетливо просвечивает в образах «народных заступников» в поэзии Н. А. Некрасова или «новых людей» Н. Г. Чернышевского (достаточно вспомнить знаменитые рахметовские гвозди). На долгие годы постоянными атрибутами борца за народное счастье останутся не только непреклонность и мужество в отстаивании своих убеждений, напоминающее героев христианских мартириев, но и альтруизм, подчеркнутый аскетизм в быту и отказ от личной жизни.

Так, отчетливо проступает эта аскетическая модель поведения у знаменитого героя романа Н. А. Островского «Как закалялась сталь» (1935). Юный правдоискатель Павка еще собирается жениться на Тоне Тумановой (как выяснилось, ему классово чуждой), но возмужавший не по летам комсомолец Корчагин строит свои отношения с женщинами-соратницами исключительно на товарищеской основе, хотя те по-женски явно симпатизируют ему, а аскетизм вовсе не является нормой складывающейся на его глазах новой морали. Наиболее рельефно это видно в отношениях героя с Ритой Устинович. По собственному признанию, в этом последнем случае Корчагин с юношеским максимализмом подражал герою Э. Л. Войнич, явно выполняющему функцию «нового святого». Но любопытно отметить, что при этом происходит своеобразная аберрация восприятия Павкой любимой им книги. Риварес-Овод вовсе не отказывался от любимой по идейным соображениям – его отношения с женщинами и с людьми вообще во многом определила глубокая душевная травма юности и связанные с ней чувства неизбывного одиночества и недоверия к людям. (Именно этот устойчивый «подростковый» комплекс предопределил его разрыв с возлюбленной, цыганкой Зитой и (за пределами романа) с братом и сестрой Мартель; тень прошлого также омрачает развитие его давнего разделенного чувства к единомышленнице и соратнице Джемме.)

На наш взгляд, герой Н. А. Островского вычитывает в романе «Овод» тот привычный для него стереотип поведения «народного заступника», корни которого, несомненно, уходят в агиографическую традицию. Среди других «житийных» черт Павла Корчагина упомянем его героический стоицизм в перенесении страданий, вроде бы тоже вычитанный в «Оводе», но на деле восходящий к агиографическому идеалу, горячо поддержанному народным православием и русской классикой (пресловутое и малопонятное иностранцу желание «пострадать»). Агиографическую параллель обнаруживает и удивляющее многих его товарищей равнодушие Корчагина к личной карьере – так намерено отказался от продвижения по служебной лестнице св. Ефрем Сирин, навсегда оставшийся в чине диакона. Наконец, обнаруживаемый иногда в образе Корчагина архетип змееборца неотделим в русском сознании от подвига мученичества (в самую толщу народного православия вросли святые мученики-змееборцы Георгий Победоносец и два Феодора, Стратилат и Тирон). Кстати, архаичный мотив неоднократного умирания и воскресения змееборца, выявленный С. Г. Комагиной в структуре романа Н. А. Островского, также устойчиво связан с типом житий-мартириев.

Другой житийный атрибут светского персонажа, регулярно воспроизводимый отечественной словесностью, – описание благостной, истинно христианской кончины этого персонажа. Показательный пример тому смерть-успение старого коммунара Калины Дунаева в романе Ф. А. Абрамова «Дом» (1978), сопровождающаяся в духе житийной традиции необычным погодным явлением.

Подчас современный писатель может использовать светское преломление житийного сюжета, даже не подозревая об его агиографических корнях. Так, в центре киносценария Г. И. Горина «О бедном гусаре замолвите слово» (1984) оказывается судьба актера Афанасия Бубенцова, который, вынужденно участвуя в провокационной инсценировке расстрела «бунтовщика-карбонария», неожиданно вживается в роль и в конечном счете гибнет «за други своя». По существу, перед нами «мирской извод» давнего житийного сюжета «Заигравшийся лицедей»: лицедей-язычник, играющий христианина, неожиданно называет себя приверженцем гонимой религии и удостаивается мученического венца. Впрочем, генезис этого сюжета едва ли был ясен талантливому драматургу.

Наконец, третий способ освоения житийного материала светским автором – это создание по готовым агиографическим моделям «литературного жития» никогда не существовавшего святого. Этот способ, требующий от писателя немало художественной дерзости и мастерства, появляется не ранее начала XX века. Такова природа большинства «простонародных святых» в произведениях И. А. Бунина.

«Житийные» портреты Аглаи, Иоанна Рыдальца и некоторых других «бунинских святых» художественно совершенны и кажутся взятыми из жизни (что нередко вводило в заблуждение критиков и литературоведов, хотя автор рассказов неоднократно подчеркивал вымышленность этих персонажей). Однако взгляд создателя этих великолепных текстов на описываемые им религиозные феномены остается зорким, но холодным взглядом стороннего наблюдателя. Так, в истории крестьянина Ивана Рябинина, ставшего Христа ради юродивым Иоанном Рыдальцем, героя одноименного рассказа (1913), писателя привлекает не таинственный феномен православного юродства, внешние проявления которого изображены им с такой художественной силой, но духовное противостояние героя и его вольнодумца-барина, завершающееся моральной победой юродивого. Как подчеркивает повествователь, в не слишком долговечной памяти земляков Иоанн Рыдалец сохранился «только потому, что на самого князя восставал он, а князь поразил всех своим предсмертным приказанием» (похоронить его рядом с его крепостным рабом). О возможной святости деревенского юродивого, равно как о его ожидаемых в соответствии с каноном чудесах прозорливости в рассказе не говорится ни слова. Более того, сам язык «народной веры», старательно заученный и столь блестяще примененный писателем, все же остается для И. А. Бунина чужим и экзотичным. Показательно, что, сокрушаясь о невнимании критиков к его любимому детищу, рассказу «Аглая», в числе несомненных достоинств этого текста писатель на равных правах упоминал и мастерство художественной детали («длиннорукость» Аглаи), и употребление редких церковных слов, и знание русских святых.

Пример, явно заслуживающий внимания, ибо преувеличение атеистических (точнее антиклерикальных и богоборческих) тенденций в творчестве русских писателей у многих представителей советской филологической науки сменилось в постсоветском литературоведении столь же безоглядным и преувеличенным подчеркиванием православной ортодоксальности отечественной словесности. Но, как уже говорилось, христианские мотивы и сюжеты в русской литературе XIX–XX вв. нередко пропускаются сквозь призму далекой от ортодоксальности «народной веры», а церковные деятели и публицисты относятся к агиографическим опусам светских писателей, как правило, с вполне оправданным предубеждением.

Следует отметить попутно, что далеко не всякое изображение христианских по своей природе сюжетных коллизий, даже лишенное полемической или пародийной окраски и высокохудожественное, являются выражением религиозных чувств его создателя. Выразительный пример тому – неизменно волнующий читателей рассказ И. А. Бунина «Чистый понедельник» (1944, включен в книгу «Темные аллеи»). Уход героини рассказа в монастырь – едва ли проявление ее подлинной религиозности. Интерес к христианству этой красивой светской женщины – отнюдь не попытка вернуться к вере отцов, воспринятой вместе с молоком кормилицы-крестьянки, но поиск чего-то необычного и экзотически яркого, что заполнило бы пустоту ее внешне благополучной жизни. (Иначе ей не пришло бы в голову искать индийские корни образа Богородицы-Троеручицы!) Ничем, кроме непостижимой загадки души русской женщины, не мотивирован ни ее внезапный уход в монастырь, ни разрыв отношений с любящим ее человеком, которому она впервые отдается накануне этого ухода. И как знать, не обернется ли монастырская жизнь непосильным бременем для этой мятущейся и не ведающей себя души!.. Цель же самого писателя – ностальгическое воспроизведение незабвенных примет навсегда ушедшей старой России и одновременно попытка «по-бунински» переписать «Дворянское гнездо» (таких творческих состязаний с мастерами прошлого в «Темных аллеях» немало).

Таким образом, использование православного кода при истолковании произведений классической литературы требует при всей очевидной эффективности этого приема немалой осторожности.

Возвращаясь к теме «литературных житий» в отечественной словесности, отметим их некоторые ставшие традиционными особенности. Духовные устремления «новых святых» русской литературы XX в., как правило, направлены не столько «вовнутрь», на личное спасение души подвижника, сколько «вовне», воплотившись в деятельной и самоотверженной помощи окружающим.

Персонажи такого рода не только демократичны и подчеркнуто антиаскетичны, но и часто отмечены «неканоничностью», странностью, «чудинкой» (эта традиция, на наш взгляд, начата образами парадоксальных праведников Н. С. Лескова). Нередко роль помощника и утешителя слабых и грешных людей доверяется не благочестивому праведнику, с рождения огражденному от греха некоей духовной броней, но бывшему грешнику, на собственном опыте познавшему падения и взлеты человеческого духа и очарование зла. Галерея простонародных святых в отечественной словесности минувшего столетия дает тому немало примеров – от утешителя людей Савела-пильщика (некогда грешника-кровосмесителя), героя рассказа М. Горького «Отшельник», до «крылатой Серафимы», отчаянно курящей старой сельской учительницы, героини одноименной повести В. В. Личутина. Весьма характерен в этом плане один из героев романа Ф. А. Абрамова «Дом» – спившийся старообрядец Евсей Мошкин, обретающий на наших глазах после своей мученической кончины черты местночтимого святого.

После большого перерыва в современную русскую литературу, отразившую переживаемый обществом религиозный ренессанс, возвращаются положительные образы представителей духовенства. Но парадоксальная «народная» модель русской святости подчас обнаруживается и здесь. В наивно прямолинейной, почти китчевой форме эту особенность выразил отец Анатолий, герой киноповести Д. Соболева, по которой был снят нашумевший фильм «Остров». Юродствующий истопник из отдаленного северного монастыря не только причудливо соединил в своей повседневной деятельности несколько моделей поведения христианского подвижника (отец Анатолий одновременно и мудрый, доброжелательный к мирянам старец, и весьма агрессивный, таинственный в своей непредсказуемости юродивый). Показательным представляется и то, что его жизненный путь изначально отягощен бременем «великого греха» (совершенного по малодушию в годы Отечественной войны предательства и убийства товарища). Кстати, упреки некоторых критиков в историческом неправдоподобии показанных в фильме событий вызваны непониманием его художественной задачи. Перед нами притча, призванная выразить идею всесильности покаяния, равно справедливую для любого века христианства. Время и место действия «Острова» столь же условны как и хронотоп патериковых рассказов, бывших массовым «народным» чтением в средние века.

Таким образом, изучение житийной традиции в произведениях русских писателей позволяет открыть новые грани в понимании давно знакомых страниц отечественной словесности и одновременно вносит важные дополнения в процесс художественного самопознания «загадочной русской души».